Глава 3. СИМВОЛЫ СОБИРАНИЯ НАЦИИ
Как служение, так и сыновство – ценны и важны для нации
Крючьями чум после пожара буду выбирать бревна и сваи народов
Для нового сруба новой избы.
Тонкой пилою чахотки
Буду вытачивать новое здание, выпилю новый народ
Грубой пилой сыпняка.
Выдерну гвозди из стен, чтобы рассыпалось Я, великое Я…
В. Хлебников
Однако анализ технологий “подрывного национализма” не должен
пугать нас настолько, чтобы мы и вовсе забыли про “национальное начало”, про
идею нации – не как революционной уловки, а как живого исторического организма.
А.Н. Кольев в своей книге “Нация и государство” пишет по этому поводу:
“Существуют два подхода, которые по-разному оценивают взаимоотношения нации и
государства. (…) Для западных ученых нация исторична и в значительной мере
сконструирована властью, для восточных – искусственность может относиться к
государству, которое именно в силу несовпадения с нацией может оказаться
химерным, антинациональным. Разумеется, применение западных подходов и попытка
забыть предысторию государствообразования вредно отзываются на здоровье
восточноевропейских наций. Им начинают приписывать модель государства западного
образца, а значит, модель разделения и ассимиляции. Живущие чересполосно народы
оказываются в условиях, когда они будто бы обязаны раздробиться как можно
мельче, чтобы образовать национальные государства западного типа. Между тем
остановить этот процесс может только национальное ядро, собравшее вокруг себя
другие народы и образовавшее национальную иерархию в рамках империи”3.
По сравнению с европейским модерном еще дальше в разложении
идеи “органической нации” продвинулись постмодернисты, которые вообще считают
нацию “культурной фикцией”, “идеологическим миражом”. Корни такого понимания – в
целенаправленном сужении перспективы: если мы предлагали рассматривать человека
как единство наследственности, воспитания и ситуации, то модернисты вольно или
невольно игнорируют наследственность, а постмодернисты сужают восприятие
социальных феноменов до “ситуации”, “социализации”, отбрасывая не только
“генетический” элемент личности, но и его “воспитание”. Постмодернисты, таким
образом, воспроизводят схему “атомизированного” общества, общества отчужденных
друг от друга рассыпавшихся индивидов, которые появляются как будто ниоткуда уже
совершеннолетними и завершенными в себе “персонами”.
Для марксистов в пору их революционной пропаганды, как и для
постмодернистов теперь, обращение человека к старым ценностям нации и
традиционного государства представляет собой “дурной вкус”. Носителем “хорошего
вкуса”, модным автором считается тот, кто говорит о крахе идеи нации и о падении
национального государства как “фундаментальной части капиталистической
парадигмы”. Современное, информационное общество, утверждают некоторые из
постмодернистов, строится на субкультурах и племенной солидарности, разговоры же
о нации следует, дескать, отмести как негодное старье. Едва ли не последней
формой буржуазной общности они называют “телевизионные нации”, то есть такие
общности, которых объединяет лишь национальная телепрограмма, задающая параметры
информационного поля того или иного государства.
Как марксистский, так и постмодернистский подходы к идее
“нации” глубоко ошибочны, поскольку культура и цивилизация являются продуктами
жизни нации, а не обусловливающими ее причинами.
Культура, даже постмодернистская, даже высокотехнологичная (“информационное”,
“постиндустриальное” общество) не годится на роль условия нациеобразования.
Нация лежит в подкладке любой культуры и служит осью, на которую накручиваются
любые технологии. Выражаясь по-марксистски, нация представляет собой исторически
сложившийся базис всякой культуры.
В основе политического единства нации у разных народов лежат
разные материнские символы. Во-первых, это может быть полис, город, в
символическом прочтении которого можно усмотреть образ дома (город как большой
дом, укрытие от опасности за городской стеной). Это предметная идея нации.
Во-вторых, символами нации могут быть племя, род, община, за которыми стоит
образ семьи, человеческого тепла, солидарности родственников, земляков. Наконец,
в-третьих, символом нации может быть государь, харизматическая личность
властителя, которая опознается как образ родоначальника, то есть строителя дома
и основателя семьи. Последняя идея может быть названа персоналистической.
Предметная идея понятнее и ближе подданным и усыновленным –
для них смысл общности состоит не столько в родстве, сколько в крове,
возможности иметь свой угол. Идея семьи и родоначальника имеет своим корнем
другое, а именно: сознание личного родства с властью, пусть даже это родство
носит чисто символический характер. В этих двух образах заключены разные
“логосы” цивилизации и культуры: служение и сыновство, каждый из
которых для нации ценен и важен.
Народы, из которых сверхнарод творит свою имперскую судьбу,
могут восприниматься как строительный материал нации (“бревна и сваи народов”),
особенно это характерно для разрушителей национальных государств – они как раз
стремятся внушить “угнетенным”, что между частями нации нет никакой связи, кроме
внешней, принудительной, механической. Однако консерваторы видят в частях нации
членов семьи – если это не родные дети, не свое племя, то государство выступает
как сиротский приют, усыновляющий племена. Иногда государствообразующий народ
усыновляет иноплеменников в буквальном смысле, как, например, огромное число
“сирот казанских” было взято русскими в свои семьи после разрушения Казани
Иоанном Грозным.
Государство-нация выступает не как отдельное племя, а как
сиротский приют, усыновляющий племена. Иногда государствообразующий народ
усыновляет иноплеменников в буквальном смысле, как, например, огромное число
“сирот казанских” было взято русскими в свои семьи после разрушения Казани
Иоанном Грозным.
В персоналистической трактовке граждане воспринимают свою
общность как органическую – они суть члены тела, его органы. Эта символика
восходит к церковному пониманию “народа Божия”, как причастного к Телу Христову,
входящего в него наподобие клеток и членов. В таком понимании взаимоотношения с
иноплеменниками выстраиваются на почве религиозной ассимиляции – обращения в
свою веру. При этом, как станет понятно из следующих глав Доктрины, это может
быть обращение не только в религиозную, но и в “светскую веру”, принятие
светского, имперского “символа веры”. Таким образом, империя раскрывает объятия
не только для иноплеменников, но и для иноверцев.
Русским всегда была свойственна не агрессивно-прямолинейная,
а косвенно-вязкая форма экспансии и ассимиляции других народностей. Русская
экспансия проявлялась скорее как защита от набегов и мирная колонизация через
сотрудничество с племенами “ясашными” (платящими “ясак”). Тем не менее
исторически этот вид экспансии оказывается очень прочным и цепким. Несомненно,
он не всегда выражается в продуманной искусственной политике, государственных
инструкциях, но чаще воплощается в самом народном инстинкте, который уже
впоследствии фиксируется в тех или иных юридических формах.
Многие иноплеменники по мере осознания ими своего подданства
Русскому государству стали называть себя “русскими”. Происходило это по той
простой причине, что они ассоциировали себя с русским царем как своим “большим
отцом”, верховным покровителем, который усыновил их. Двойственность определения
“русский” в этом случае знаменательна: царь всегда знал, что он в первую очередь
государь именно русского народа – миллионов крестьян на пашне или вот этих
солдат-“русачков”, “русской кости”. Он был царем русских в узком смысле слова не
потому, что как-либо игнорировал остальных, а потому, что “русачки” составляли
оплот державы, ее хребет. Усыновленные народы требовали к себе и больше
внимания, и дарования всевозможных льгот, и большего, чем за своими,
настороженного надзора. Но факт остается фактом: со временем они готовы были
называть себя “русскими”, удерживая при этом и сознание принадлежности к своей
народности, своему роду-племени.
Граница русской нации проходила тогда, проходит и сейчас
между теми народностями, которые претендуют на полезное участие в жизни России
как целостного политического организма, и теми, чьи интересы лежат исключительно
в политической организации своих этносов на их территориях. Иными словами, если
кто желает быть своим в доме русской нации, то он приглашается стать
родственником – говорить на одном языке, смеяться и плакать над одним и тем же,
считать тех, кто здесь – своими, родными. Родоначальник и основатель дома, а
также его нынешний глава признается таковым и для вновь пришедшего
“родственника”. Если же кто считает себя тут только гостем, то ему следует вести
себя соответственно, с уважением, и не рассчитывать на особые льготы и
привилегии.
Важно различать также еще одну тонкость данного вопроса: если какой-либо
представитель “национальных меньшинств” горячо поддерживает идею “национальной
независимости” или “отделения от России” – мы можем с большой долей уверенности,
исходя из многовекового опыта и традиции, утверждать, что этот человек –
отщепенец своего этноса. Ведь его узко-этническое самосознание пробудилось
вдруг, так же как ощущение сыновства у “большой России” как бы невзначай
затмилось. Может быть, таковых пламенных “сепаратистов” и “националистов” нужно
просто остудить, дать им возможность успокоиться, осмотреться и одуматься.
3 Кольев А.Н. Нация и государство. – М., 2005. – С.403–404.
ОГЛАВЛЕНИЕ ДАЛЬШЕ
